Галарина

Галарина

Чучундра и каравеллы

Любовь — это когда близко. Так близко, что можно разглядеть цвет глаз.

Цвет его глаз был необыкновенный. И весь день об этом думалось. Эпитеты и сопоставления роились в голове.

О влюбленности было невозможно рас­сказать никому. Лучшая подружка Эль- ка, жена двух мужей и списка теряюще­гося во тьме неизвестного количества лю­бовников, спросит непременно: «У тебя с ним че-нить было?» Имея в виду близость физическую. Ну вот как ответить? Так? «Я разглядела цвет его глаз, при моем зрении — это невероятная степень близости. Ближе ко мне не оказывался ни один человек муж­ского пола вот уже лет одиннадцать».

Да, тогда, помнится, все ездила в су­мерках на окошки чужого дома смотреть. Ждала, когда они зажгутся — значит, до­ма кто-то есть. В то время добрые друзья приняли участие и свели колоритную бо­язливую Чучундру в тесно-квартирных условиях с повелителем позднозажигающихся окошек. Но про мутную историю тесно-квартирных отношений вспоми­нать не хотелось. А вот вечерние окош­ки до сих пор что-то цепляли где-то там внутри, в душе, наверное.

Обладатель прекрасных глаз необы­чайного цвета имел красивые руки хи­рурга, при совершенно плотницкой вне­шности. О красивых руках его начинала думать, когда иссякал поток сравнений и запас эпитетов для глаз. А еще думала с гордостью о своей проницательности — с размаху поименовав его внешность поче­му-то плотницкой, не ошиблась. Он ра­ботал в магазине стройматериалов, что-то рассказывал про сайдинг.

В сайдинге Чучундра ничего не пони­мала, прибивать его было некуда — квар­тира была даже без балкона. К тому же не ее. Но сильно нуждалась в ремонте — обо­ям было лет тридцать. Они были дороги престарелой владелице квартиры как па­мять и повод очередной раз рассказать о том, какой многозначный номер зеленой ручкой на руке у нее был написан, с шес­ти утра очередь занимали, и «в одни руки больше восьми рулонов не давать»!

Да и вообще, каждая вещь в доме бы­ла поводом для истории и подпоркой для памяти. Выбрось-ка ты их — поеденные молью кофты с залатанными локтями, древнее пальто с облезлой зажелтевшей шкуркой, когда-то бывшей воротником из роскошной чернобурки, — и исчез­нет история про подругу Людку, прислав­шую посылку с мохером из Польши, где она была удачно замужем за офицером, там служившим. А пальто… — это ж какое было пальто по тем временам! — началь­ница Эмма Фирсовна завидовала. На не­го взаймы брала у всех понемножку, да половина своих было — 480 рублей оно стоило, шутка ли. Тут хозяйка квартиры счастливо смеется, вспоминая, как более престарелая родственница называла ее тогда транжирой и мотовкой. Вот выбро­сить все, и память опустеет. И бестолко­во будет сучить мыслью, как майский жук, на спинке лежа, сучит лапками, пытаясь обрести опору. Жука было жаль, бабулю тоже. Поэтому мысль о ремонте всегда бывала мимолетна или реализовывалась в виде куска самоклеющейся пленки на кухонных шкафчиках. «А что, освежает! — говорила бабуля после критического ос­мотра. — Хотя лучше бы голубенькое (ес­ли бывало розовенькое — и наоборот)».

Поэтому никаких поползновений в сторону магазина стройматериалов даже мысленно произвести не удавалось. По­вод не находился. Хотя может там побел­ка или шпаклевка для потолка. Но при взгляде на потолок и воспоминании о ша­тучей стремянке, используемой раз в год при протирке люстры перед Пасхой, кру­жилась голова. И поход в магазин полный чудес (главное чудо — в нем можно было встретить волшебника с необыкновенным цветом глаз и создать себе надолго прият­ные воспоминания). Так и оставалось не­реализованным стремление увидеть еще раз эти глаза. Оставалось смотреть на не­бо и петь под нос песенки: «Эти глаза на­против, воли моей супротив, эти глаза…», не желая заходить в дом, где у нее не было и сантиметра личного пространства, оста­валось лишь красться вдоль стен.

Город был прекрасен — все цвело одно­временно: черемуха, вишни, сирень, яб­лони и тюльпаны — природа с запоздалой весной сошла с обычного ритма. Однаж­ды она пять часов прошаталась по городу и свалилась спать, блаженно ничего не отве­тив на вопрос бабули: «С кем шаталась?»

Ни с кем, с мечтами. С мечтами не о нем, нет. С мечтами о лазоревых обоях с каравеллами, о том, что надо бы устроить себе детский день и сходить в контактный зоопарк — погладить пушистиков, а мож­но и в цирк (это все афиши братьев За­пашных, которые она внимательно читала в тот долгий-долгий теплый вечер). Ког­да-нибудь через «надцать» лет эти афиши ей будут как те вечерние окошки, воспо­минанием о другой жизни, неслучившей- ся, своей собственной. О не случившихся собственных обоях в собственной комна­те собственного мужчины, пусть и не по­хожего на Эдгарда Запашного, но кото­рый мог бы быть ее.

Так тревожно и стеснительно бы­ло вновь увидеть глаза необыкновенного цвета, что она избегала всяческих пригла­шений от друзей на пикники и шашлы­ки. Она даже не знала, что сказать очеред­ной раз друзьям, вдруг что-то просекшим и рьяно принявшимся устраивать ей жен­скую судьбу. Сказала привычное: «Не хо­чу. Предвкушаю, как приеду домой и бу­ду читать, читать. Что-то я притомилась от общения за рабочую неделю». И уехала пораньше, сбежала от глаз необыкновен­ного цвета. Впрочем, она так много унес­ла впечатлений от мимолетного пересече­нья во дворе, что ей их хватило на много вечеров подряд. Не хотелось ни читать, ни спать, такая уж была весна.

Зря она сама не поехала за обоями с ка­равеллами: у дизайнеров сейчас тенденция — на каждую стену обои другого сорта, или даже на полстены, или, как картину, кусок, в рамке приклеить. Надо шире смотреть на возможности изменить мир, маленький привычный мирок, чтобы он стал своим, родным, обласканным, пускай придуман­ной любовью-сказкой, одной картиной, а не целою стеной-флотилией.

И вообще, авторы — отвратительные люди. Нельзя, что ли, придумать, как она обязательно счастливою будет: вот осенью стоит в туфельках перед лужею, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, а сзади голос: «Вас перенести?» Она оборачивается и ста­новится совсем невесомой: ни рук, ни ног не чувствует. Глядя в его лукавые знакомые глаза, вдруг неожиданно осипшим голосом ответит будущему счастью: «Да».

Для счастья надо соглашаться на него, хоть иногда выбегать из тихого и обжито­го темного угла в простор неведомого.